Некрологи

Александр Алексеевич Измайлов (1873-1921), наиболее ярко проявивший себя как талантливый пародист, был представителем так называемой «массовой критики». По эстетическим взглядам был близок к модернистам. В статье о Лохвицкой, довольно неопределенной и неоднозначной в оценках, хорошо передана внутренняя противоречивость, свойственная натуре поэтессы.

Биржевые ведомости, 1905, 30 августа.


Умерла самая видная и, – я бы сказал, – единственная, если применять строгую и серьезную точку зрения, русская поэтесса Мария (Мирра) Александровна Лохвицкая. Певица любви и страсти и мистики любви и страсти.


Крестным отцом ее в литературе был Всеволод Соловьев. Он говорил, что из всех прозаиков и поэтов, которым он первый открыл дорогу, двое доставляли ему гордую радость удовлетворенного чувства. Один был до срока упавший и разменявшийся Сафонов, Другая – Лохвицкая.


Первые два томика упрочили за ней репутацию поэтессы жгучей, пылающей, истомной страсти. Позднее, в новых книжках, звенели уже другие настроения, но ни критика, ни читатели не забыли первого, ярков окрашенного впечатения. И в самом деле, оно осталось господствующим.


То, что центрально, что наиболее характерно у Лохвицкой – все это было одной бесконечной, женственно-грациозной вариацией известной майковской «Fortunata»:


Ах, люби меня без размышлений,

Без тоски, без думы роковой,

Без упреков, без пустых сомнений,

Что тут думать: я – твоя, ты – мой…


Но я помню, что уже тогда в этой рецензии была отмечена однотонность, односторонность музы Лохвицкой. С годами она только выступала определеннее. Одна черта горела перед нею, все заслоняя… И это совсем не придуманные слова, какие сказал о ней из критиков, что ему представляется Лохвицкая с тирсом в руке, с тимпаном над головою, на буйном торжестве Дионису.


Критика осуждала ее, предъявляя к ней требование разносторонности. Фельетонисты как бы старались «отучить» ее от увлечения писали на ее стихи пародии (которые, кстати, обходили газеты в качестве подлинных ее стихотворений). Но в этом была ее индивидуальность. Для этих песен она была создана и вне их была смерть ее дарования.


В целом, ее книги любви давали порой несколько болезненное впечатление. Чаще это были песни здоровой, нормальной любви, иногда даже любви героической, одухотворенной, но моментами, и часто, был явен в них болезненный нервический излом…


В даровании Лохвицкой, в некоторой экзотичности ее чувства, в прирожденном мистицизме был естественный скат к декадентству. «Были невнятны и дики ее вдохновения»… Хорошее теоретическое знание оккультизма сквозит в ее стихотворениях этого рода. Ее подделки под мистические заклинания превосходно ухватывают дух и тон созданий старинной народной выдумки.


Должны сохраниться от Мирра Лохвицкой некоторые песни высокой красоты. Алмазы теряются в оставленной ею груде, где попадается и простое стекло и малоценные стразы. Разумеется, не все исчерпывается у нее одним отмеченным чувством. И не один перл найдется среди ее «пейзажей», дум и фантазий. Пускай ей суждено было «стремиться вверх, скользя над бездной», потому что в ней «слилось сиянье дня со мраком ночи беспростветной», – но ей была ведома тайна настоящей красоты, и она спела красиво, искренно и смело ту Песнь Песней, которую до нее на русском языке не спела ни одна поэтесса. Пламенная, страстная, женственно-изящная, порой в своих стихах слишком нервная, почти болезненная, но всегда индивидуальная, она явилась странным сочетанием земли и неба, плоти и духа, греха и порыва ввысь, здешней радости и тоски по «блаженстве нездешней страны», по грядущем «царстве святой красоты». Отсутствие сильных и равных ставило ее явно первою среди женской поэзии. И за ее смертью в этих рядах уныло и пустынно.


Вернуться к списку