ВоспоминанияВоспоминания И.А. Бунина, писавшиеся уже в эмиграции, известны своей блестящей изобразительностью, и в то же время язвительностью и неприязненной колкостью в отношении большинства литературных собратьев. Лохвицкая одна из немногих, кого пощадило перо Бунина. Жена писателя, В.Н. Муромцева-Бунина так писала об их отношениях, перифразируя то, что слышала от мужа: «Познакомился он в Москве, а потом и подружился, с поэтессой Миррой Лохвицкой, сестрой Тэффи. У них возникла нежная дружба, Он всегда восхищался ею, вспоминая снежный день на улице, ее в нарядной шубке, занесенной снегом. Ее считали чуть ли не за вакханку, так как она писала стихи о любви и страсти, а между тем она была домоседкой, матерью нескольких детей, с очень живым и чутким умом, понимавшая шутку» (Муромцева-Бунина В.Н. Жизнь Бунина. М., 1989, С. 153). К сожалению, более никаких документальных памятников этой дружбы не сохранилось. Однако нетрудно заметить, что образ Лохвицкой, запечатленный Буниным в воспоминаниях, органично вписывается в галерею незабываемых женских образов его художественной прозы. См. также раздел «Поэтические отголоски» И.А.БУНИНИз записейОдно из самых приятных литературных воспоминаний – о Мирре Александровне Лохвицкой. Она умерла еще молодой и вскоре после смерти была забыта. Но при жизни пользовалась известностью, слыла «русской Сафо» (как, впрочем, многие русские поэтессы). Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали ее себе чуть не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем, – муж ее был один из московских французов по фамилии Жибер, – что она мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива: часто даже гостей принимает лежа на софе в капоте, и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив. Болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью, – все, очевидно, родовые черты, столь блестяще развившиеся у ее сестры, Н.А. Тэффи. Такой, по крайней мере, знал ее я, а я знал ее довольно долго, посещал ее дом нередко, был с ней в приятельстве, – мы даже называли друг друга уменьшительными именами, хотя всегда как будто иронически, с шутками друг над другом. Миррочка, дорогая, опять лежите? Опять. А где ваша лира. Тирс, тимпан? Она заливалась смехом: Лира где-то там. Не знаю, а тирс и тимпан куда-то затащили дети… С особенным удовольствием вспоминаю нашу первую встречу. Мы случайно сошлись в редакции «Русской мысли» – оба принесли туда стихи, – познакомились и вместе вышли. Все было очень бело, валил крупный снег, впереди ничего не было видно, – только очаровательная белизна. Она тотчас же весело начала: Послушайте, а про мужиков это тоже вы пишете? Я не про одних мужиков пишу. Но все-таки – вы? Я. Зачем? А почему бы не писать и про мужиков? Ну вот! Пусть себе живут и пашут, нам-то что до них? Удивительнее всего то, что за них тоже. Говорят, платят. Вам сколько платят? Рублей семьдесят пять, восемьдесят за лист. Боже мой! А за стихи сколько? Полтинник за строчку. Она даже приостановилась: Как? А почему же мне всего четвертак? Не знаю. Значит, я хуже вас? Помилуй Бог, что вы! Но в чем же тогда дело? Вам сколько лет? Двадцать четыре. Ну, тогда, очевидно, только потому, что я по сравнению с вами еще ребенок…* И все в ней было прелестно – звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая, легкая шутливость… Она и правда, была тогда совсем молоденькая и очень хорошенькая. Особенно прекрасен был цвет ее лица, – матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока. На ней было что-то нарядное, из серого меха, шляпка тоже меховая. И все это было в снегу, в крупных белых хлопьях, которые валили, свежо тая на ее щеках, на губах, на ресницах… *На самом деле Лохвицкая старше Бунина на год. В анкетах она, как правило, честно указывала свой возраст, но в жизни порой позволяла себе подобную невинную ложь (так, в письме Волынскому она говорит, что первые стихи в ее сборнике написаны в возрасте 15 лет, тогда как по годам получается 19). |